Многим лицам признать таинство Евхаристии препятствует грубое недоразумение. Мысль о превращении хлеба и вина в Тело и Кровь Христову им представляется ложной потому, что явным образом и после эпиклезиса (молитвы к Духу Святому во время литургии) вещества эти физически остаются по–прежнему хлебом и вином. Борясь с этим недоразумением, Хомяков говорит, что у православной Церкви нет метафизической теории превращения хлеба и вина в Тело и Кровь Христову, потому что в такой теории она не нуждается. Он остроумно напоминает, что Христос есть Господин стихий, и потому в Его власти сделать так, чтобы «всякая вещь, не изменяя нисколько своей физической субстанции», могла стать Его Телом. Ведь Тело Христово в таинстве Евхаристии не есть мясо (…По поводу послания Парижского архиепископа. Собр. соч., II, 116; см. также статью о. С. Булгакова «Евхаристический догмат». Путь. Вып. 20. 1930).

Надобно помнить также, что кроме причащения телесного есть еще и причащение духовное, которое, по словам старца Никодима Святогорца, совершается «внутренне, в духе, и состоит «в непрестанном общении» с Иисусом Христом» (Невидимая брань. II, 4)

Низшая ступень общения с Богом и Царством Божиим выражается в просительной молитве. Люди, не обладающие разносторонним религиозным опытом, презрительно относятся к такой молитве, позволяют себе даже насмехаться над нею (см. например Гавличек–Боровский К. Крещение св. Владимира) и считают ее бессмысленной, указывая на сверхвременную неизменность Промысла Божия. Они упускают из виду, что Провидение сверхвременно учитывает не только нужды человека, но и то доверие, ту интимную связь с Богом, которые выражаются в просительной молитве. Неудивительно поэтому, что чудесное вмешательство Промысла в ход событий, исполняющее молитву, совершается час‑то и вовсе не противоречит неизменности планов Его. Большинство верующих людей не задумываются над этими голословными проблемами и, как дети к родителям, обращаются с горячей мольбой к Богу о помощи; в этой детскости своей они проявляют большую мудрость, чем скептические философы.

Как бы ни была горяча просительная молитва, все же она

210

выражает желание молящегося, которое может быть и неправильным; поэтому она должна сопровождаться действительным или подразумеваемым подчинением решению Божию: «Впрочем, не моя воля, но Твоя да будет» (Лк. 22, 42). Доверие к водительству мира Богом, войдя в плоть и кровь человека, придает ему непоколебимое спокойствие духа. «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох–они успокаивают меня» (Пс. 22,4).

Отрицание ценности просительной молитвы, таким образом, есть тяжкое заблуждение. Возникает оно или под влиянием горделивого титанизма, или на основе рационалистического деизма, или же вследствие дьявольского соблазна, имеющего целью уничтожить интимную теплоту общения с Богом и, таким образом, постепенно удалить человека от Бога.

Общение человека с Богом сопутствуется так же общением с Царством Божиим. Согласно христианскому миропониманию, у каждого человека есть свой ангел–хранитель. Мало того, поместные церкви, народы, стихии — каждый орган мирового органического целого имеет своих небесных покровителей. Учение об этой всепроникающей связи Царства Божия с нашим царством бытия подробно разработано о. С. Булгаковым в книге его «Лествица Иаковля», посвященной ангелологии.

Глубокое влияние на всю нашу земную жизнь имеет участие в ней святых, ближайших к нам членов Царства Божия. Бесчисленны рассказы о явлениях святых и чудесной помощи их в различных случаях жизни (учение о видениях и отличии их от галлюцинаций см. в моей книге «Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция»).

Описывая кончину Жана Вальжана, В. Гюго говорит, что в эти минуты он чувствовал присутствие возродившего его душу епископа (которого в это время уже не было в живых). Своеобразное переживание вступления в сердце образа Иисуса Христа, образа святого или какого‑либо другого почитаемого нами лица есть не субъективное чувство, а установление онтологической связи двух лиц. И. В. Киреевский высказывает следующую мысль о связи живых с умершими: «Если в нашем сердце то чувство, которое составляет и его душевную жизнь, то очевидно, что наше сердце становится местом, где он пребывает, не мысленно, а существенно сопроницаясь с ним» (Собр. соч., II, 290). Великие святые не только вступают в индивидуальное общение с отдельными лицами, но и влияют на целые эпохи исторического процесса, говорит Вячеслав Иванов: творчество Данте он ставит в связь со св. Франциском Ассизским, в русском творчестве XIX века он находит влияние духа св. Серафима Саровского.

Молитва, например «Отче наш», творимая в течение веков множеством лиц с однородными чувствами в одних и тех же словах, включает человека в сонм духов и поток жизни их, обращенной к Богу, от Христа до нашего времени. В этом великом едином Целом, во главе которого стоят святые, взаимная помощь осуществляется

211

гораздо полнее, чем в повседневной жизни, напомненной мелкими заботами. Обособленность тел человеческих в пространстве и времени не мешает этому духовному единению. По словам преподобного Нила Синайского, монах, «от всех отделись, со всеми состоит в единении» (Добротолюбие. II. 222).

«В физическом мире, — говорит Киреевский, — каждое существо живет и поддерживается только разрушением других; в духовном мире созидание каждой личности созидает всех, и жизнью всех дышит каждый» (Собр. соч., 1, 278).

Глубокий смысл имеет обычай давать человеку при крещении имя одного из святых. Идеал христианина есть святость, и получение имени святого устанавливает связь человека с индивидуальным носителем святости. Глубокий упадок христианского миропонимания обнаруживается в обычае некоторых вероисповеданий и сект давать своим членам любые имена, например называют ребенка именем Сидней, потому что родителям понравился этот город в Австралии. Нельзя одобрить также и обычай превращать уменьшительные имена в особое самостоятельное имя, отрывая его, таким образом, от имени святого (например, Ганс вместо Иоанн, Соня вместо София).

Значение Церкви в деле возрастания духа так велико, что в известном смысле необходимо признать истинным правило: «Вне Церкви нет спасения». Однако это утверждение не следует понимать так, будто всякий человек, не принадлежащий формально к земной православной Церкви, всякий католик, протестант, иудей, буддист, атеист и т. д. обречен на вечные муки. Хорошо разъяснен этот вопрос Хомяковым. «Сокровенные связи, — говорит он, —  соединяющие земную Церковь с остальным человечеством, нам не открыть; поэтому мы не имеем ни права, ни желания предполагать строгое осуждение всех пребывающих вне видимой Церкви, тем более что такое предположение противоречило бы Божественному милосердию» (…По поводу разных сочинений латинских и протестантских о предметах веры. II. 228).

«Исповедуя едино крещение, как начало всех таинств, мы не отвергаем и других» (шесть таинств); но кроме семи таинств «много есть и других таинств; ибо всякое дело, совершаемое в вере, любви и надежде, внушается человеку духом Божиим и призывает невидимую Божию благодать» (Церковь одна. II. 14).

«Тот уже христианин (по крайней мере, до известной степень), кто любил правду и ограждал слабого от притеснения сильно, кто выводил лихоимство, пытки и рабство; тот уже христианин (по крайней мере, отчасти), кто заботился о том, чтобы, насколько возможно, усладить трудовую жизнь и облегчить жалкую судьбу удрученных нищетою сословий, которых мы не умеем еще вполне осчастливить.» «Вне Христа и без любви ко Христу человек может быть спасен; но в этом случае подразумевается не историческое явление Христа, как поведал Сам Господь» (…По поводу разных сочинений латинских и протестантских о предметах веры. II. 228;…По поводу послания Парижского архиепископа. II. 165).